Стихи в романе
Нам повезло быть его современниками. Мы уже можем его читать, и ещё можем надеяться на что-то новое. Что-то такое, от чего душа задрожит и превратится в собственное отражение, к примеру. Да хотя бы и выпить вместе можно.
Для тех, кто его ещё не видел (т.е. практически для всех) – вот его
Автопортрет
В белой шляпе
С пером
Страусиным,
Две морщины
Над скрюченным
Носом,
Пусть не Бронсон,
Но тоже –
Мужчина,
Голосина –
Карузо! Шаляпин!
Чёрных глаз
Бормашинная
Дерзкость,
Как незваный
Привет
От Джордано,
Как нежданный
Несданный экзамен –
Здравствуй,
Дескать,
Пора уже выпить.
(Написано губной помадой на витрине магазина “Соки Воды”, смыто дождем.)
Итак, Кузьма Червяков. Человек-легенда. Человек-поэт. Человек-человек. Кушать подано!
Червяков – певчая птица
Несмотря на свою, так сказать, беспозвоночную фамилию, Червяков всегда чувствовал себя чем-то неземным и одухотворённым до неприличия. Ему казалось, что внутри него зреет волшебная песнь, и надо лишь вытащить из горла пробку, и оттуда хлынет нечто неповторимое. Он часто это пытался совершить самым грубым образом, но всё выходило не так, как он себе представлял.
В отчаянии, он писал стихи, где мечты и надежды смешивались со всем остальным. Вот так, например.
Червяков – это певчая птица,
Как петух или как
Канарейка.
Он умеет изрядно напиться,
Но напеться никак он
Не может.
Износилась его
Телогрейка,
Истаскались его
Причиндалы.
Но на смертном,
Испачканном ложе
Будет петь он,
И всё ему – мало.
Жадный какой.
Червяков на кладбище
С юных лет Червяков предпочитает гулять не по людным улицам и площадям, а по заброшенному кладбищу, возле которого как раз иногда и живёт. Там ему никто не мешает предаваться философским настроениям и привыкать к неизбежному. Иногда, когда становится совсем уж тошно, он подходит к покосившемуся кресту, читает имя-отчество-фамилию – например, Цезарь Иванович Мушкин – и громко произносит что-то вроде: «Ну что, Цезарь Иванович, все умрём, да? Но сейчас-то, сейчас, я – жив, а ты – нет, понял? А что у нас есть, кроме сейчас?» И, не дождавшись ответа, идёт, облегчённый, дальше. Ну и стишки бормочет, не без того.
Разбухает к апрелю
Весна,
Снег сошёл на последнее
Нет,
Я живой, как на грех –
Вот те на! –
И всё тот же красивый
Брюнет,
И щетина видна
За версту,
И тяжёл опустившийся
Взгляд.
Если мир не спасёт
Красоту,
То тогда он
Не нужен
И для…
Для чего – это он не успевает придумать, потому что… А кто его знает, почему.
Буря мглою Червякова
Не секрет, что Червяков любит выпить. А кто не любит? К таким мы относимся с большой подозрительностью, ибо что-то человеческое им чуждо. Другое дело, что некоторые, особо осмотрительные, наступают на горло своей любви, считая, что сорок лет прозябания лучше, чем двадцать – горения. Возможно, они и правы. Даже наверняка. И Червяков такой мысли тоже придерживается. Но не всегда. Иногда она оказывается слишком скользкой и выпрыгивает из пальцев, как ни держи. Так произошло и в далеком 19.. году, когда нелёгкая занесла Кузьму по долгу службы в славный город Самарканд.
Его часть располагалась на окраине… Как странно такое писать, будто бы часть Червякова была в одном месте, а всё остальное – в другом. Но такой уж у нас язык, настолько своеволен, что либо ты его держишь за зубами, либо он тебя упрячет за решётку. Как бы там ни было, выпало Кузьме стоять на посту в самую новогоднюю ночь. А может, и в другую, важно не это, а то, что среди ночи поднялась метель, каких старожилы и не припомнят. Впрочем, они вообще мало что помнят.
И стоял Червяков по стойке оловянного солдатика, сжимая зубы и автомат Калашникова, и всеми фибрами мечтал о выпить. В жизни, однако, обычно бывает так, что мечтаешь об одном, а случается совсем другое, то есть – совсем. Вот и тогда так.
В ответ на страстные Кузины мольбы метель уплотнилась, и из неё вышел Пушкин. Тот самый, Александр Сергеевич, белозубый и бакенбардый, с тростью и пером в одном флаконе. Подойдя к часовому, он ласково похлопал его по плечу и спросил: «Ну что, Червяков, буря мглою кроет?» «Так точно, кроет» – ответил Червяков и передёрнул затвор. «Стой, стрелять буду» – неуверенно добавил он и шморгнул носом. Пушкин хмыкнул, развернулся и пошёл прочь. «Стой!» – закричал Кузьма, озлобившись, и произвёл предупредительный выстрел в воздух. Пушкин обернулся через плечо и показал ему язык. Тогда Червяков открыл огонь на поражение – и поэт упал. Добивать его пришлось прикладом…
К утру, когда Червякова пришли сменять, он дрожал. Наверное, от холода или недостатка алкоголя в молодой крови. Снега тогда намело столько, что тело нарушителя за всю зиму так и не нашли, а весной бурным паводком его унесло в Аральское море, или ещё куда. А Кузьма с тех пор впадает в транс, когда при нём читают стих про бурю мглою. И пока кого-нибудь не прибьёт, к жизни не возвращается.
Вот такая история произошла с Червяковым. Лучше бы он вовремя выпил, верно?
Первая любовь Червякова
Червяков много чего любил в детстве. Бегать стремглав, задыхаясь от восторга собственного существования. Петушков на палочке, особенно красных, а жёлтых – нет, не очень. Любил небо, преимущественно лежа на земле. Но настоящее чувство впервые он испытал в третьем классе, когда его посадили за одну парту с девочкой Людочкой.
Вы уже думаете, наверное, что он втюрился в эту малышку с крысиными хвостиками и вздёрнутым носиком? Ну нет, не так Червяков прост. Предметом его обожания была… было… а бес его знает, что это было! В конце концов, чувство намного важнее своего объекта, верно?
Прошло много лет, и никто уже не подскажет, как оно было и куда делось, но именно с тех пор Червяков ведет счёт своим любвям. Или любовям? Сейчас у него восемьдесят третья и восемьдесят пятая, одновременно. А восемьдесят четвёртая не получилась. Бывает.
Моей любви
Непоенные дни,
Моей любви
Некормленные ночи.
Календари
На теле
Простыни
На дневники похожи,
но не очень.
Течет вода
Из крана в пустоту,
И туча слов
Над городом повисла.
В прозрачном мире
Видно за версту
Моей любви
Пропущенные числа.
Червяков на крючке КГБ
В давнюю пору торжества социализма Червяков был настолько аполитичен, что путал Суслова с Громыкой.
Бывало, идет он по улице, а на встречу ему – эти двое. Тогда он достает из кармана припасенную веревку – и давай их путать. Шум, гам, иностранные корреспонденты – а Червякова уже и след простыл, чихает и кашляет. Потом приходилось народным средством лечиться.
За такое неуважение КГБ его держало на своем крючке. За ним всюду следовал тип в пальто, которого Кузьма так и называл Крючком. Вскоре они подружились и регулярно лечились вместе. Крючок ему много рассказывал про своего начальника, которого Червяков в своих пересказах именовал Крючковым. Эта кликуха вполне прижилась и впоследствии помогла своему носителю дойти до самой «Матросской тишины» и обратно.
В восьмидесятых годах, в связи с острым дефицитом Суслова, а затем и Громыки, Червяков перестал их путать и занялся другими делами, о которых мы когда-нибудь тоже попробуем рассказать.
Читатель может, правда, спросить: а где, типа, здесь стихи? Но, во-первых, читатель много еще чего может, так что это не повод. А во-вторых, стихи – они разлиты всюду. Как подсолнечное масло. Главное – места знать надо.
Третья любовь Червякова
Сильные чувства обычно уходят корнями в детство. А третья любовь Червякова была именно таким чувством. Мы не берёмся определить точную дату и характер первого контакта с объектом, но подозреваем, что это произошло ещё в довербальный период его, червяковского, существования. Возможно, ползал он по полу в поисках приключений, открывая мир глазами, губами, руками и коленками, и получил горячий отклик вольт в 220. Или ещё каким образом. Как бы то ни было, всё электрическое маленького Кузю завораживало. Но любовью это чувство ещё не было. Какая любовь у невербалов? Так, животная страсть.
О первой его любви – к людочкиной мамочке – мы уже где-то писали. О второй… о ней мы пока не решаемся. Может быть, как-нибудь в другой раз. А вот третья любовь – как там про неё поют? «ключ дрожит в руке»… или «в замке»? тогда в руке что-то другое… В общем, вот так и с ним.
Не станем скрывать, что образцовым учеником Червяков не был, и даже уроки иногда прогуливал, прячась от зоркого взрослого глаза в разных неожиданных местах. Чаще всего в библиотеке. И однажды там он наткнулся на книжку, название которой поразило его как током: «Любовь к электричеству». Вмиг ему открылась глубина собственных отношений с вилками-розетками и кислым вкусом проводов. Он стоял и шептал «я люблю, я люблю», и сонмы несвязанных электронов кружили в его голове.
Третья любовь Червякова оказалась стойкой. Закончив десятилетку, он с криком «Пусть меня научат!» пошёл в электрослесари, и в скором времени превратил любовь в профессию. Он с такой лёгкостью втыкал штепсели и рвал провода, что вокруг только ахали. Наверное, так Моцарт играл на пианино, а Сорос – на бирже. И в ушах его звенела электрическая музыка стихов:
Провода вы мои,
Провода,
Ваших жил
Обнажённая медь
Потечёт,
Как живая вода,
Как последняя
Капля
Во тьме.
Вот такой он, электрозвон.
Проза жизни
В детстве Кузя Червяков был маленьким мальчиком. Не самым маленьким, но сильно проигрывал Валерию Попенченко, в которого был тайно влюблен. Уже не все помнят, кто такой Попенченко, но те, кто не помнит, наверняка умеют пользоваться Гуглем и смогут там про него узнать. А в дроздовском детстве Гугля не было, зато был Валерий Попенченко, у которого нельзя было, конечно, узнать про Гугль, зато можно было изрядно схлопотать по роже.
Но маленький Червяков об этом и не мечтал. У него были свои проблемы, и главной из них было то, что он говорил стихами. И никак по-другому. Спросит, например, у него приятель: «Кузька, гулять пойдешь?» – а он отвечает: «Не пойду, блять, гулять!» Самому-то хочется, конечно, но Червяков сказал – Червяков сделал. В смысле, не сделал. То есть не пошел. А все стихи виноваты.
Мы не знаем, почему у него был такой прибамбас. То ли в младенчестве на него свалились десять томов Пушкина, то ли время было такое, когда лирики побеждали физиков одной кучкой могучих рифм. Но Кузю это сильно напрягало. И любого бы напрягало, если бы он в магазине, попросив «Дайте канцелярский клей», тут же прибавлял, против своей воли, «и коробочку соплей».
И вот настал день и час, когда Кузя решил с подобным завязать. Для этого он взял лейкопластырь (купленный случайно, когда в аптеке произнес сначала «Дайте мне зубную пасту») и приготовился. Ждать пришлось недолго. Из-за угла появился Валерий Попенченко собственной персоной и решительным шагом направился к маленькому Червякову. Подойдя поближе, он дружелюбно спросил: «Слышь, шкет, как пройти на улицу Поддубного?» Кузя от радости чуть не потерял дар речи, но быстро собрал его в кулак и начал отвечать: «Сначала три квартала прямо, а после…» и тут же выхватил из кармана свой лейкопластырь и быстренько заклеил рот, поэтому дальше прозвучало лишь «м-м-м-м-м-ма». Попенченко застыл в изумлении, покрутил пальцем у виска и молча ушел, а мальчонка стоял и размазывал неукротимые слезы.
Вот так Кузьма Червяков понял, что такое проза жизни.
Червяков в половине десятого
Не всегда судьба благоволила Кузьме Червякову. Мы сейчас можем со здоровым цинизмом утверждать, что это хорошо, и что путь Поэта должен лежать через всяческие мерзости, и что только горнила страдания создают истинную душу. А скажи мы это Червякову (представься нам такая возможность) – непременно послал бы куда подальше, да ещё бы и помог, и был бы прав.
Так вот, в середине лихих девяностых неким образом закончилась у него квартира, которую он делил со старым котом Мефодием. Да и кот закончился тоже. А друзей у Червякова как и сейчас нет, так и тогда не было. Проснувшись же под вечер, неясно где и неясно зачем… или лучше так: Случайно вдруг оказалось, что с этим миром его больше ничто не связывает, и что некуда ему больше идти, и что это ему совершенно безразлично. Он лежал и думал, что подобным образом, наверное, чувствует себя путник на пороге Шамбалы. И тут – вдруг – услышал он Голос, не слишком разборчивый, но какой уж был. Встань, мол, и иди. «Куда?» – спросил Кузьма, но ему не ответили. И он встал и пошёл.
К вечеру Червяков оказался на заброшенном дворике, посредине которого стояла избушка на колесах. Подойдя поближе, Кузьма понял, что это железнодорожный вагончик, и даже не целый, а всего половинка, а на окошке криво-косо прилеплен номер 10. Так началась его жизнь в половине десятого, и именно этому «бёллевскому» периоду обязаны своим появлением чуть ли не самые пронзительные его стихи. Вот такой, например.
Как темно
В половине десятого…
Утомлённые
populi vox’ом,
Спят колёса
Безмолвными дятлами,
Языки заплетаются
В косы.
Закружила листва
Тебе голову,
О мой друг,
О моё
alterego,
Повела под венцы
Уголовные,
Посыпая не пеплом,
А снегом.
Но раздавленным
Огнетушителем,
Щас тебя, снисходя,
Подопру я,
Чтобы выйдя до ветра
Решительно,
До утра
Простоять
На ветру.
?
Последней строки здесь явно не хватает. Унесена ветром, наверное.
Червяков встречает рассвет
Ночь для Червякова – это святое. Не то чтобы ему тесно в одном мире с солнцем, но после заката и правда становится на душе немного просторнее. Ну и стихи, понятно, не любят яркого света.
Но уже через пару часов он начинает чувствовать чуть ли не угрызения совести за то, что так темно и тихо. А ещё чуть позже им овладевает беспокойство, придёт ли новый день. То есть он знает, что – придёт, ну а вдруг?.. И мечется он по своей коморке, высовывается в окно, садится на пол и закрывает лицо руками – и, наконец, не выдерживает и выбегает наружу, чтобы перехватить рассвет на дальних подступах и не дать ему заблудиться в чужих переулках.
Он несётся по городу своей странной иноходью, и что-то бормочет, и забывает – куда и зачем, а потом вдруг видит, что уже совсем светло и, значит, они опять разминулись, и в глазах у него начинает пощипывать, будто кто-то рядом надрезал лимон.
На рассвете
Я спать
Не могу,
Ведь рассвет –
Не диван, не кровать.
Я встречаю рассвет
На бегу,
А не встречу –
И ладно, плевать.
Первых птиц
Очумелое
«цвинь»
Расплывается каплей
В тиши.
И берлинская
Чёрная синь
Прошуршит
«не спеши, не спеши».
Червяков и Щ
Говорят, у великого математика Рамануджана было очень много личных друзей. Это были числа. Червяков не из их числа, и друзей у него меньше. Это – слова, да и то далеко не все. Например, слово «корзина» он терпеть не может, и сам не знает, почему. А вот «цокать» или, скажем, «растопырил» – очень даже с удовольствием. С некоторыми словами у него настоящая любовь, но мы не будет здесь её касаться своими посторонними пальцами.
Одну закономерность можно, однако, проследить. Червяков не выносит букву щ, особенно большую: Щ. Поэтому он избегает пользоваться – без особой нужды – соответствующими словами. Мы не можем в точности указать, какая ипостась этой буквы раздражает его сильнее, фонетическая или графическая, но если с толком всмотреться/вслушаться во все эти «щит», «щуп», «площадь», «товарищ» и «блещет», то начинаешь его понимать. В определенной степени, конечно. И получать удовольствие от слов «овошч» или «шчука».
А когда он ею всё же пользуется, то делает это нарочито. Пишет «Щас» и «Щастье» (заметим тут же, что он считает их родственными и чуть ли не синонимами), и читатель – если толковый (например, Ожегов) – тут же понимает, что это вовсе не «сейчас» и уж точно не «счастье». По крайней мере, не для Червякова.
В отместку, буква щ иногда тайком пробирается в червяковские слова, когда он спит или занят другим полезным делом. Вот и появляются всякие «слущал» или, того хуже, «укращение». Когда Червяков их потом находит, то очень расстраивается и собирается их выковыривать, но передумывает, мащет рукой и наливает полный стакан. Поразительно, к утру от гадкой буквы остается только головная боль. А это вполне терпимо.
Возопни моё имя
В баре
В бане
Как твоё возоплял я
В прошлой
Жизни
Безналичное
Щастье
Просто бизнес
За делами твоими
Омен
Амен
Наше Высе
То, что Пушкин – это Наше Всё, Червяков узнал в столь юном возрасте, что позволил себе не согласиться. Как это (возмущался он), и вот этот стол – тоже Пушкин? И Новый год? И тётя Муся? Ему, конечно, объяснили – примерно – смысл этих слов, и про русский язык, и про энциклопедию, и он даже мудро сделал вид, что понял и принял, но внутри себя остался недоволен. С тех пор у Кузьмы зародилась не то чтобы какая-то неприязнь к великому поэту, но скорее некоторая настороженность. Как у пограничника. Будто всё время оценивал: вот это – я или он? Особенно, когда понял, что и сам пишет стихи. То есть очень скоро.
Смешно, конечно: Пушкин и… – Червяков? Особенно когда вспомнишь, что Наше Всё это давным-давно предвидело и не зря своего Медного всадника сочинило. Но иногда и от смешного до великого (рассуждал он) тоже не слишком далеко. И всё же, и всё же…
Удивительно, что… а может быть, не очень и удивительно, ведь было – да и есть, конечно, но мы сейчас о событиях прошлых, которым настоящее время до лампочки – было в Червякове позитивное начало, превращающее любую катастрофу в фейерверк, так что… и всё равно удивительно, что нашёл он из этого противостояния вполне элегантный выход.
Выход, да? Перед которым был вход. И выдох, перед которым – вход. И вывод – ввод, понятное дело. Ну и так далее. Поскольку второй раз в реку войти нельзя, остаётся из неё – выйти. И если Пушкин был Всем, то он, Червяков, станет Высем. И в этом будет его великая роль в русской литературе, да и не только в ней.
В его голове громоздились фантасмагорические картины разрушения границ между литературой и жизнью, словом и делом, Богом и человеком. Кузьма понимал, что он не первый, кто чувствует себя в силах это сделать, но что ему другие, если он – это он?
Нам сейчас сложно судить, добился ли Червяков своего. Собственно, и Пушкин стал Нашим Всем лет через двадцать после смерти, а то и более, а Кузьма всё ещё живёт, хоть и неясно где. И нам не дано предугадать… по крайней мере, большинству из нас.
И сон – не сон,
И нос – не нос,
И он – не он.
Неон,
Насос,
Ксенон,
Кокос,
Аргон,
Некроз,
Радон,
Наркоз –
И гелий!!!
Любовь по счётчику
Возможно, читателя интересует, как именно Кузьма Червяков подсчитывает свои любви и не сбивается ли он. А может, совсем и не интересует. Тем не менее, возникший однажды вопрос просит разрешения, чтобы тяжким бременем не лечь нам на плечи или ещё куда. Итак…
С первыми тремя было просто, кто же в этих соснах заблудится до потери памяти? Уж не Червяков, конечно. С четвёртой – это была учительница пения, со всеми вытекающими последствиями, кроме самых главных – тоже было терпимо. Пятая, пятая… о ней потом. Трудности начались с шестой-седьмой.
Читатель может возмутиться: мол, тоже мне трудности, вот у других – или нет любви вообще, или проблемы щекотливого порядка, или жена ревнивая, а тут – цифирки. Но знает ли он, что Червякову положен предел – сто любвей? И что счётчик – включён?
До конца первого десятка Кузьма делал зарубки на косяке двери. Затем он переехал, и посему задумался о более надёжном носителе. Решение было очевидным. Он понял, что напишет стоптих: поэму из ста стихов. По мере влюбливания и вылюбливания, разумеется. Удобно, верно?
Насколько нам известно, на текущий момент написано семьдесят пять стихов. С учётом тех десяти на дверном косяке это дает отметку 85. Похоже, что последние пятнадцать он будет выбирать тщательно и медленно, чтобы хватило на подольше.
В нашем распоряжении имеются далеко не все стихи этой грандиозной поэмы. Точнее, почти ничего не имеется. Но даже то, что есть, даёт определённое представление о разнообразии червяковских вкусов и пристрастий. Мы надеемся когда-нибудь познакомить читателя с тем, что есть, или будет, или может быть, или просто придумаем. А пока, для примера –
Двадцать шестая
Ты – моя белокрылая
Моль,
Неизбежна,
Как спинка минтая.
Среди разных Наташек и Оль –
Удивительно
Двадцать шестая.
Ты идешь
К моим новым
Штанам,
Грациозной лошадкой
Из цирка.
Темноту возмещая
Сполна
С упоеньем прогрызанной
Дыркой.
Ад Червякова
Ад Червякова населён густо и бестолково. Чаще всего туда попадают невинные люди, звери, вещи и абстрактные понятия. Мучатся ли они там? О да, конечно! Червяков это ощущает чем-то в области позвоночника, отчётливо и неоспоримо. Порой он слышит, как они кричат – пенопластом по стеклу, петухом на соль диезе. Некоторых ему даже становится жалко, и он выпускает их на волю. А иногда не выпускает, и мучается вместе с ними.
В аду Червякова нет кругов, там большей частью пустыри и переулки с обгрызанными ногтями. Есть бетонные дома, где пахнет рвотой и мордобоем, а из стен торчит арматура. Есть рёв мотоцикла. Много битых бутылок – ну, это понятно.
У людей из его ада нет лиц; по крайней мере, он их не помнит. Где их лица, Червяков не знает и знать не хочет. Мы тоже.
Зверей он обычно долго там не держит. Некоторые успевают умереть, и их приходится воскрешать.
Строже всего Червяков относится к понятиям. Поместив их в ад, он вычёркивает их из своей жизни и дальше живёт так, будто их никогда и не было. Это делает его жизнь счастливее.
В далёком углу червяковского ада находится самый важный узник: ад Червякова. Вещь в себе…
Ночь нужна
Возможно, мы уже писали об особых, воистину языческих отношениях Кузьмы Червякова с законами природы. Если нет, то это нам ещё предстоит. Осилим ли? – не попробуешь, не узнаешь.
…Вот ему года три или три с хвостиком, август, вечереет, и кто-то рядом тихо произносит: «Короче стали дни, и скоро – ночь.» Будто тысячи муравьев вонзаются Кузе в загривок, вниз – по шее, спине, междупопью, к ногам… «Зачем – ночь? Не надо – ночь! Я ещё…» Затемнение, титры…
Нельзя сказать, что он боялся темноты. Ему просто казалось, что она несправедлива и обманна, и что Там, наверное, лишь по какой-то странной ошибке этого не замечают или не придают должного значения. Поэтому каждый день, или почти каждый, он обращался Туда со своими, червяковскими, молитвами, и свято верил, что вот сегодня, наконец, его услышат, завтра – подумают, послезавтра – решат, а потом уже… Иногда, если вокруг никого не было, он вытягивал руки, стараясь поймать падающее солнышко. Но чаще – только взглядом. И напряжённым до окаменения телом. Будто памятник. Смешно, да?
Мы всю жизнь пытаемся примириться с неизбежным. И Червяков тоже никакое не исключение. Со временем его вечерние сражения приобрели характер привычной игры, и он перестал плакать, глядя в приближающуюся тьму. И даже стал себя убеждать, что ночь – это правильно, и без неё никак, а посему – это хорошо. И даже полюбил её, пусть и слегка болезненной любовью. Так любишь иногда своё уродство и беспомощность. И стихи – да, их он писал преимущественно по ночам. Но об этом мы уже точно рассказывали.
Ночь нужна.
Миражи
В черноту улизнут.
День дрожит
В предвкушеньи
Последних минут.
Он нужней,
Чем она?
Ну и что,
Ну и пусть.
Я её
Допьяна
Заучил наизусть.
Я её расписал
По надгробиям
Крыш,
Там где птиц
Голоса
И чужие
Миры
Ждут забытые
Сны
И бескровность камней,
И безгрешность вины…
И теперь –
Ночь нужней.
Червяков провожает Новый год
Новый год к Червякову приходит обычно по субботам. Но не всегда, в некоторые субботы он почему-то не приходит. Поэтому Кузьма с утра уже волнуется, и ближе к вечеру начинает незаметно поглядывать в сторону окошка – не идёт ли? – хотя и знает, что ещё рано. А когда тот, наконец, появляется, Червяков радуется чрезвычайно и тут же ведет дорогого гостя к столу.
С Новым годом они едят настоящие пельмени (откуда они берутся в доме, это другой вопрос), а запивают хорошей вкусной водкой. За столом они преимущественно молчат – чтобы не нарушать торжественность момента, ну и чтобы пельмени зря не стыли.
Главное начинается, когда Новому году уже пора уходить. Червяков непременно вызывается его проводить, чтобы тот не заблудился, а заодно и поговорить. Они выходят из червяковского жилища, слегка покачиваясь от сытой радости, и заводят неспешную беседу. Никто потом не помнит, о чем она была, но это и не важно. Истины, родившиеся в эти минуты, взмывают в небо и устремляются в ноосферу, чтобы когда-нибудь выпасть на землю тёплым дождём или мягким снегом. А Новый год с Червяковым идут, и их путь выписывается в слова, слова, слова. Где-то там они и расстаются.
В те субботы, когда Новый год не приходит, Червяков всё это проделывает в одиночку.
Не пришел –
Ну и ладно.
Порошок
Шоколадный,
За окном
Снег искрится,
Кардамон
И корица,
Молоко,
Желтый сахар –
Вот такой
Мазох Захер.
Червяков уходит в себя
Наверное, уже пора пояснить, почему мы говорим о Червякове так, будто его как бы нет, но одновременно как бы и есть.
Это произошло невзрачным днем двадцать первого или двадцать четвертого августа прошлого года (мнения расходятся, и с каждой минутой все дальше). Наверное, светило солнце… нет, конечно, солнце – это светило, но есть и другие. Тот же Червяков, например, хотя мало кто об этом знает, ещё вернее – никто, и это лучше, чем мало ли кто.
На детской площадке городского сквера резвились мелкие дети, одинокие мамаши сбивались в мелкие стайки и наперебой чирикали, каждая о своём. Изредка ветер приносил очередных старушек и тяжелой поступью проходили другие люди.
А Червякова там не было. Говорят, его видели входящим в сквер, он был – как всегда – глубоко погружён в себя, на поверхности оставалось лишь неловкое тело, слегка прикрытое бежевыми шортами и сиреневой майкой с надписью «Ай’м Нот Хере». Сложно сказать, можно ли верить этим рассказам. А также тому, что вечером того же дня там нашли похожую майку, но написано на ней было «Эм Ай Тхере?» Как бы то ни было, с тех пор самого Червякова никто не видел.
Розыски его не объявляли, ведь кому он нужен? Среди немногочисленных соседей сложилось мнение, что Червякова похитили очень специальные службы или инопланетяне, или его разобрали на другие органы, но вернее всего он скрывается от алиментов. Мы же думаем, что он находится в мире, где дожди пахнут яблоками, окна завешивают рифмами, а водку закусывают любовью. И бродит он там драным котом Шрёдингера, сам по себе.
Хладнокровные
Листья
Без слов,
Остроглазые
Косточки
Слив.
Мне о вас
Написал
Соколов.
Вы меня
Ненароком
Спасли.
В ваших жилах
Течёт
Молоко,
Оттенённое
Словом
«полынь».
Жил да был
Чёрный кот.
Чёрный.
Кот.
Жил да был,
Жил да был.
Был да сплыл.
Письма Червякова
Да, а в свободное от жизни время Кузьма Червяков пишет стихи. Но не только. Иногда он пишет письма. Такое случается намного реже, и тем драгоценнее уцелевшие образцы его эпистолярии. Или эпистолярия? Обоих.
Вот некоторые из червяковских писем. Их ни с чем не спутаешь, да и для чего бы?
«Соседу Николаю, в ночь на сегодня
Мне нечего тебе сказать, Николай. К.Ч.»
«Ивану Карамазову, в книжку
Даже если Бога нет, даже если Дьявола нет, даже если Ничего нет, всё равно не всё позволено. Пока есть Червяков. Пока! К.Ч.»
«Телеграфному столбу на опушке, вчера
Что-то ты совсем ссутулился. Или мне это лишь кажется? Не скучай, завтра отправлю телеграмму. К.Ч.»
«Двоим, которых я вчера утром встретил на станции
Пешком замаетесь. К.Ч.»
«Кузьме Червякову, под утро
Кузьма, не забудь, сегодня получка!!! К.Ч.»
«Двадцать восьмому июня, двадцать седьмого июня
Надеюсь, оно успеет дойти при твоей жизни. Я люблю тебя! К.Ч.»
«Слову “опасно”, сидя на крыше
В который раз поражаюсь твоему невероятному сложению. Это кричащее “о” в начале, переходящее в удивлённое ”оп! ”, и тут же – пас появившемуся пастырю, он пытается удержать тебя – как во сне – но! – и снова это “о”… До встречи. К.Ч.»
«Сороке на ветке, сейчас
Что ж ты умолкла на самом интересном? К.Ч.»
«Вчерашнему чаю. Или позавчерашнему? Рассвело
Я к тебе и не прикоснулся, извини. И не потому, что не хотел, и не потому, что не мог, просто не сложилось. Не всё потеряно, однако. К.Ч.»
«Ему, как обычно
Господи! Ну почему?????
Увидимся, К.Ч.»
Счастливы его адресаты, ибо их не забудут.
16.11.2011 – 06.01.2021