Нам троим посвящается.
Предисловие
«Не лѣпо ли ны бяшетъ?» – спрашивал безымянный певец земли древнерусской, лениво растягивая свой баян, дабы удовольствие было особым. «Не лѣпо, не лѣпо» – охотно соглашались обступившие его труженики лесов, полей и рек, лузгая семачки и поглядывая по сторонам, не прибыло ли нашего полку. И довольный певец кивал своею буйной головой, прикрывал глаза, открывал варежку и начинал бяшеть.
Вот так и мы, осознавая полную нелепость происходящего, не находим ничего лучшего, как поддаться неумолимой страсти преждевременного словоизвержения, когда еще неясно ни кто, ни кого, ни как, и вообще о чём и почему. Но аппетит приходит во время еды, мысли – во время их произнесения, а всё остальное – во время всего остального (хотя, как подсказывают въедливые слушатели, всё остальное – дорожная пыль).
Итак, мы начинаем наш рассказ… но не мелко ли берём? Тем более, какое предисловие у рассказа? Скорее уже – повесть, или даже роман, и чем скорее, тем лучше. Да-да, конечно – роман! Роман с камнем, роман с парашютом, роман с прекрасной незнакомкой. Роман с возу. Роман-с. И всё такое прочие.
Окрылённые этой идеей, мы уже ржём, бьём копытами и вот-вот пустимся во все тяжкие. И пусть говорят, что роману нужны герои, нам это нипочём. Ибо, во-первых, кому они не нужны? А во-вторых, они у нас есть. И были всегда, даже когда нас самих ещё не было. Нужно только подобрать им имена, чем мы сейчас и займёмся.
Например, одного из них будут звать, скажем, будут звать… ну, например… Иванов. Хорошее имя, главное – редкое. Простое, правда, ну ничего, можно сказать: простое, как правда. Так и скажем. Правда скажем!
А второго… Тут, небось, надо чуть повычурнее, чуть с подскоком, да? Но не так чтобы слишком, ведь нам за ним и гоняться. Ну, скажем, мнэ-э, например… Эх, не любим мы давать героям имена, а что делать?.. О, точно! Назовём его Чернышевский.
Тогда и с третьим будет проще. И не в том смысле, что как первый, а в том, что как первый и второй. То есть – Фрунзе.
Вот послушайте: Иванов, Чернышевский и Фрунзе… Прямо стихи, хоть на музыку клади! Ведь клали мы на музыку и не такое, и ничего с ней от этого не делалось. Или делалось, но не нами. Но музыка – это дело будущего, сейчас нам до неё, как до Киева рачки, у нас последний рывок перед стартом. Или толчок. Или жим. В общем, осталось подобрать название, которое как только подберём, так сразу и впечатаем в самом что ни на есть титульном месте.
И название приходит само, без потуг и усилий, будто ниспосланное свыше. Читайте и завидуйте: «Герои нашего времени».
А теперь, как говорится, дело за малым. Или за большим, как получится. В общем, за работу, товарищи! Бяшем, братие!
I. Неполная разборка и сборка Азамата
Представим себе: горы там, горы сям, между ними извивается долина, по которой бурлит-кипит Гвадалквивир – ну или другой какой-нибудь Терек. Вечереет или даже более того. Как скупо сказал бы классик, «Вечiр. Нiч.» А другой сказал бы: «Уж полночь близится, а героев всё нет.» И был бы прав, поскольку их таки да нет. Ещё. То ли горькую пьют, то ли сладкую, то ли сладкую горькую. Или ищут себя где не надо. И пока их нет, свято место заполняется ахами и охами, вздахами и вздохами, страхами и строхами. А в глубоком ущелье Азамат любит коня Казбича.
И ничего плохого в этом нет. Любовь к животным – штука естественная и небезобразная, в отличие от нелюбви к животным или любви к неживотным, хотя и последняя может быть непротивоестественной и вполне даже ничего из себя. Тёма и Жучка, Герасим и Муму, Леда и Лебедь, Моби и Дик, Ованес и Ишак, наконец. Но с Азаматом, кажется, не всё так просто.
Давайте снова представим себе (а что нам, собственно, остаётся делать, пока героев нет как нет): горы там, горы сям, между ними извивается долина, и далее по тексту. А мы – юный джигит в разорванном бешмете (что бы это ни значило), глаза сверкают, норов горячий, невыдержанный. В крови – адынокая бродыт гормон. Представили? Хорошо, представляем дальше. И вот мы такой юный и дикий, вдруг полюбляем коня. И не просто коня, а конкретного: коня Казбича (на всякий случай, напомним: Казбич – имя не коня, а хозяина, хотя – как вскоре выяснится – это не так уж важно). Как он сам говорит, была бы у него тысяча кобыл, всех бы сменял на него. Представляете??? Мы тоже – нет. Вот и закрадывается в нашу душу неловкое подозрение, что этот конь для Азамата – это фетиш, такой себе казбический символ или, точнее, аватар Казбича, завладей которым, ты соединишься со своим кумиром, сольёшься с ним в оргазме – в один зияющий сосуд. Что произойдёт при этом, мы даже представить себе не решаемся. Кавказ – дело тёмное, особенно ночью.
Впечатляет, правда? Но это пока только первый слой Азамата, и не очень толстый. Давайте копнём на полштыка глубже, начиная с самого края. Того самого, навек любимого. Итак, горы там, горы сям, начало девятнадцатого века, ночь. Ярко светит луна, надутый ветром баргузин пошевеливает крепостной вал, а вдали за рекой блеют овцы и млеют козы. На пороге отчего дома сидит Азамат и думает думу. Рука его ритмично двигается, это он поглаживает свой детский кинжал. «Ну почему, – думает он, – меня держат за мальчика, когда я уже, – думает он, – вах какой джигит?» Лунный свет отражается от кинжала, и блики бегут по звёздному небу – от Малой Медведицы к Средней, от Средней к Большой, от Большой к указательной, и дальше, дальше, дальше. «Другие в пятнaдцать лет уже капитанами становятся, – думает он, – третьи дивизиями командуют, а четвёртые так вообще. И только я…»
– Адаптер от рекордера! – отвечает ему странный голос из ущелья.
– Это ты, Бэла? – спрашивает Азамат.
– Нет, это я, твоё Сулико!..
И тут, откуда ни возьмись, показываются наши герои, прерывая душещипательную разборку Азамата на самом неподходящем месте. О чём они ещё не раз пожалеют.
II. Кровавая Мэри
Фрунзе шёл по улице, украшенной цветущими яблонями, и размышлял. Точнее, даже не размышлял, а мечтал, выстраивая в голове картинки того, что будет дальше – после того, как нечто весьма маловероятное, но очень хорошее, вдруг с бухты-барахты произойдёт. У него получалось, что дальше будет какое-то время ещё лучше, а потом уже ничего не получалось, поскольку мысли (они же картинки) дробились, рассыпались на слова, перемешивались с фразами встречных-поперечных и рассеивались в весенней атмосфере. Опять-таки, солнце.
На углу Фрунзе остановился. Что-то было не так. Или так, но не то. Или не то и не так. Короче, надо было выпить. Почему-то именно такое решение неопределённых проблем часто оказывалось у него самым удачным. Проблемы при этом даже нельзя сказать чтобы решались – а как можно решить неопределённые проблемы? – но они либо теряли сперва свою актуальность, а после вообще забывались, либо утрачивали свою неопределённость, а ещё лучше сказать, обретали определённость и направлялись в хорошо вербализованном виде на дальнейшую разработку, и это уже было обычно тягостным или неприятным или ещё каким процессом – но сам момент обретения определённости, вот эта «Эврика!», пожалуй, перевешивали и будущие хлопоты, и радость деактулизации и забвения.
Благо время было не слишком раннее, выпить можно было где угодно. Мгновенное искушение сделать это прямо в ближайшей забегаловке Фрунзе поборол легко, представив сладкое предвкушение, которое он будет испытывать во время долгой прогулки – ну, возможно, не очень долгой, как раз чтобы струна натянулась, но не лопнула. Или тетива? Хотя одно другому не очень-то и противоречит.
Первый квартал пролетел в этих рассуждениях совершенно незаметно. Перейдя через дорогу, Фрунзе стал уже с некоторым беспокойством прислушиваться, но струна по-прежнему безмолствовала. И лишь в третьем квартале он ощутил глухую, низкую вибрацию – и успокоился. Чем дальше он шёл, тем звонче пела струна, тем яснее и выше был тон. «Вот как странно и просто было в старые времена, – думал Фрунзе, прищуриваясь от яркого солнца. – Подойдёшь к гастроному, скинешься с ребятами, возьмёшь пузырёк, того-сего на закуску – и на воздух, прочь от суеты. И почему я никогда такого не делал?»
На следующем переходе пришлось пережидать долгую серую отару овец, невозмутимо трусивших по мостовой. «Что твоя первомайская демонстрация, – усмехнулся про себя Фрунзе. – А раньше тут трамвай ходил, и не один… Да что ж я всё о прошлом, о былом? И небылом…» Он двинулся дальше и понял, что ему осталось совсем недолго. Предвкушение начинало поедать самоё себя, струна звучала уже не завлекающе, а призывно, с плохо скрытым нетерпением. Фрунзе подошёл к бару и открыл дверь. Оттуда пахнуло чем-то правильным, он вдохнул, старым. Он задержал воздух и вошёл – будто в тёплую морскую воду. Дверь захлопнулась.
«Ну наконец-то, мы уже совсем заждались!» – послышался чей-то голос. За столом в глубине зала сидела странная компания, одетая кто во что горазд: кто в тогу, кто в камзол, кто в сюртук. Все были несомненно и прекрасно пьяны. «Что ли театр гастроль даёт», – подумал Фрунзе и подошёл к ним. Множество рук сразу же потянулось к нему («непустое множество», – уточнил он про себя), он пожал несколько и плюхнулся на свободный стул. «Штрафную!» – произнёс кто-то плотоядно, и перед Фрунзе оказалась пивная кружка, до половины налитая чем-то прозрачным. «Ну это скорее пенальти», – сказал он, поднёс кружку к лицу и понюхал. Пахло, конечно, тёплой водкой. «Подождите, – попросил он жалобно, – давайте я для разгона что-то попроще возьму. Кровавую Мэри хотя бы». «Разгонять облака будешь», – произнёс мрачно тот же голос. Фрунзе зажмурился и хлебнул.
Водка и вправду оказалась тёплая, но это ему почему-то даже понравилось. Он поискал глазами, нет ли чем закусить, но в смысле еды стол оказался девственно чистым. Пришлось выпить ещё глоток, после чего Фрунзе откинулся на спинку стула и стал рассматривать своих компаньонов.
Публика и впрямь подобралась странная, даже если не принимать во внимание эксцентричность одежд. Слева от него сидел длинноволосый красавец средних лет, чем-то напоминающий мушкетёра или, вернее, капитана мушкетёров. Где-то его Фрунзе уже явно видел – в театре? или в филармонии? Сосед заметил такое к себе внимание, улыбнулся и представился: «Декарт. Рене Декарт». Фрунзе поперхнулся и закашлялся. Когда удалось отдышаться, он назвал себя, но сосед слева уже его не слушал, зато сосед справа весело ответил: «А я Чуковский, будем знакомы!» К этому моменту тёплая волна дошла до желудка Фрунзе, ему стало легко и весело. «Знаю-знаю, – сказал он, – Одеялло-Убежалло!» Чуковский засмеялся и погрозил пальцем.
Напротив них обнаружилась занятная пара чуть ли не близнецов, такие себе Добчинский и Бобчинский, или Бим и Бом, или даже скорее Тра-ля-ля и Тру-ля-ля – по крайней мере, именно такими звуками они переговаривались. «Кто это?» – спросил он Чуковского. «Ну как же, это наши знаменитые музыканты Бах и Гайдн», – был ответ. «Чук и Гек», – пробормотал Фрунзе и, чтобы скрыть замешательство, выпил.
Тут заиграла музыка, и зычный баритон объявил: «Танцуют все!» Задвигались стулья, все стали выходить в середину зала, и вскоре за столом остались только Фрунзе и Декарт. Последний сидел глубоко задумавшись, а Фрунзе с интересом наблюдал за танцующими. Внезапно от них отделилась ослепительная брюнетка в роскошном багровом платье. Она подошла к Декарту, вопросительно на него посмотрела и сделала книксен. «Cogito», – ответил сухо тот. Тогда она перевела взгляд на Фрунзе. Устоять – а точнее, усидеть – от этого было невозможно. Фрунзе встал, вышел из-за стола и предложил ей руку. Она положила свою ладонь в его, и Фрунзе почувствовал неземной холод. «Кто вы, красавица?» – спросил он. «Кровавая Мэри», – ответила она и захохотала. В голове Фрунзе всё закружилось.
Когда он открыл глаза, в баре было тихо и пусто. Он полулежал за столом, голова раскалывалась. «Погуляли», – медленно подумал Фрунзе. Он с трудом встал и подошёл к стойке. «Что вам?» – спросил бармен. «Кровавую Мэри хочу», – ответил Фрунзе.
III. Семён Семёныч
– Дано: весь мир – игра. Кем дано, кому дано – вопросы интересные, но мы их не будем здесь касаться. До той поры, пока они не коснутся нас. Так что будем исходить из того, что не играть нельзя. То есть, конечно, если очень хочется, то можно, история знает и таких, хотя история вообще много чего знает, только мало нам рассказывает. Во всяком случае, мой подзащитный к таковым не относится – верно, Семён Семёныч?
Иванов перевёл взгляд в тёмный угол, где даже при большом желании мало что можно было рассмотреть. Оттуда не донеслось ни звука. Вздохнув, он продолжил:
– Итак, играть. Точнее, выигрывать. Ибо иначе зачем? Мы знаем, конечно, что есть вечные лузеры, весь смысл существования которых состоит в одарении окружающих радостью выигрыша и, впридачу, тонкой горчинкой жалости к их несчастливой – с точки зрения окружающих – судьбе. Но не надо забывать, господа присяжные заседатели, что поражение лузера – это, на самом деле, его победа, поскольку он играет совсем в другую игру. И вот здесь мы подходим к самому интересному вопросу: кто определяет правила игры?
Как на грех, в этот момент включилась сирена отбоя воздушной тревоги, и эффектная пауза оказалась непоправимо испорчена. И пока все поднялись и неторопливо двинулись к выходу, можно представить нашего героя. В смысле – разрешается. Представили? Очень хорошо. Теперь и мы что-нибудь о нём скажем.
Хотя что мы о нём можем сказать, когда сами его толком еще не рассмотрели? Вот выйдет на свет (или в свет? вечная дилемма с «в» и «на»), там и видно будет. Хотя (или нехотя?) кое-что о нём поведать уже можно. К примеру, некий Григорий Александрович, герой не нашего времени, знал одного Иванова, который был немец. Наш же Иванов никогда немцем не был и уже вряд ли таковым станет. Впрочем, к старости с людьми частенько странные изменения происходят, иногда по несколько раз в неделю – но нашему герою до старости ещё путь и далёк, и долог, к тому времени, возможно, немцев вообще не останется. Как и всех остальных. Но не будем о плохом, чтобы не портить выдавшийся перерыв, или воздушный антракт, как это теперь называют.
На улице Иванова встретило яркое солнце, и он зажмурился. В наступившей темноте прыгали разноцветные пятна. Он остановился и попытался к ним приглядеться, но его стали подталкивать в спину идущие за ним. Их можно было понять: кто знает, как долго продлится этот антракт, а надо ещё поланчевать и, может быть, что-то полезное сделать, пока не стихнет. К постоянному вою сирены во время антракта уже все давно привыкли, хотя сперва он доставлял определённые неудобства, особенно на концертах камерной музыки. Как раз её Иванов не слишком жаловал, но если выбирать между сиреной и какой-нибудь сюитой, то скорее всего предпочёл бы последнюю. Однако этого выбора у него – да и ни у кого – не было, приходилось руководиться принципом «слушай, что дают», а компенсировать это другими выборами. Главнейшим из которых был, конечно, гастрономический.
Иванов прекрасно знал, что в каждом приличном месте имеется одно, ну два, ну три достойных блюда, но никак не более, и поэтому главной задачей оказывается выбор самого места. Обычно это решалось ещё с утра, сразу после завтрака, как бы выстраивая мостик между «сейчас» и «потом». На сегодня место уже было выбрано, мостик построился, и Иванов уже совсем было по нему двинулся, но неожиданно обнаружил себя входящим в ближайшую пивную. Это было странно, во-первых, потому что пива он не любил, во-вторых, потому что вряд ли здесь можно было рассчитывать на сколь-нибудь пристойную еду, и в-третьих, мостик оказывался выстроенным зря. Тем не менее (и, как написал бы готический автор, «будто ведомый невидимой рукой»), он подошёл к ближайшему свободному столику у окна и устроился за ним. «Что я здесь делаю?» – спросил он себя. «Сидите», – неожиданно ответил чей-то голос совсем рядом. Иванов вздрогнул: за его столом, заложив ногу на ногу, устроился мелковатый, лысоватый и бородатый мужичок с хитрым прищуром добрых глаз.
– Семён Семёныч! Вы-то что здесь делаете?
– Я-то? Я-то, батенька, пгаздную, – проговорил, улыбаясь, мужичок, – а вы-то, вы-то – мой почётный гость.
Иванов хмыкнул.
– Почётный в том смысле, что не настоящий, а только играющий роль?
– Пгимегно так, – согласился тот и уставился в окно. Иванов попытался угадать, что же он там разглядывает, но ничего необычного не увидел.
– А что же вы празднуете? – спросил он.
– Ну как же, батенька, а день гожденья? Его-то и пгаздную.
– Семён Семёныч! – хлопнул Иванов себя по лбу. – И в самом деле, как же это я!
Он почувствовал, что изрядно проголодался. «Что ж мы в таком неудачном месте?» – подумал он – и с изумлением вдруг заметил, что их столик как бы раздвинулся и теперь уже занимал чуть ли не половину зала, и на нём там и сям стали возникать тарелки с закусочкой. Рыбка, икорка, балычок, колбаска, грибочки, форшмачок…
– Вполне по-пголетагски, вегно? – Ленин на мгновенье отвернулся от окна и подмигнул Иванову.
– Да-а-а… – протянул Иванов и сглотнул слюну. В центре стола тем временем материализовался покрытый испариной графинчик, а по краям – рюмочки, тарелочки, вилочки-ножички и прочая несъедобность.
– А вот и гость пошёл! – довольно сказал Ильич. – Кгупный!
И действительно, за столом внезапно стало тесно. «Ба! Знакомые все лица!» – невольно произнёс про себя Иванов, опознав среди присутствующих Набокова, Канта и даже самого Николсона. Если честно, далеко не все лица были ему знакомы, а некоторые из них даже весьма неприятны. «Скажите», – начал было он, но тут послышался звон вилки о хрусталь, столь настойчивый, что, казалось, заглушил даже сирену.
– Милостивые госудаги и госудагыни, уважаемые ггаждане и ггажданки, догогие и не очень товагищи! – начал речь самый человечный человек. – Позвольте мне поздгавить нас всех с замечательным днём. И знаете ли вы, зачем мы здесь сегодня собгались?
– За столом! – радостно выпалил какой-то толстяк толстяк и загоготал. Ленин, будто не услышав этого, продолжал:
– Знаете-знаете, да не совсем. Потому что, как мне сегодня напомнили, вам не дано. Ни Вам, достопочтенный Иммануил Моисеевич («Иоганново-Георгиевич,» – поправил его тот), ни Вам, любезнейший Владимиг Владимигович, ни Вам, товагищ Ефгемов, ни даже Вам, многоуважаемый Пгогок (с.а.в.).
Иванов вздрогнул и, проследив за взглядом говорящего, увидел бородатого, широкоплечего старика с ястребиным взором, выражающим столько доброты, что ему стало страшно. «Семён Семёныч!..» – подумал он.
– А всё почему? – говорящий хитро прощурился. Миг – и лицо его переменилось: вытянулось, покрылось щетиной, оно теперь окаймлялось тяжёлой челюстью, и кончики острых клыков прикрывали верхнюю губу.
– Да по кочану! – заорал он. – Потому что вы, головы стоеросовые, не понимаете, в чём суть жизни! Не понимаете этого так, как понимаем мы с моим адвокатом, – и он указал на Иванова. Все на него обернулись, и нездоровый огонь запласал по их глазам.
– Вы думаете, вся наша жизнь – это борьба? Фиг вам! Игра, игра, и ещё раз – игра! Чем выше ставки, тем ближе солнце! Игра без правил – как птица в небе! Журавль с кобылы – рождённый ползать! Чурдык игра – мурдук хандра!
И тут смолкла сирена. В наступившей тишине Иванов слышал только стук своего сердца. «Что твой поезд», – подумал он. В следующее мгновение исчез и праздничный стол, и все, кто были за ним. Кроме самого Иванова, который, как оказалось, по-прежнему сидел за пустым столиком у окна и ошалело смотрел по сторонам. Посетители пивной с привычной обречённостью потянулись к выходу. Он неспеша встал и присоединился к ним.
На улице Иванова охватила тоска. «Такой стол был, – думал он, – а я ни к чему так и не прикоснулся». Ноги привычно несли его к убежищу, уши прислушивались, не доносится ли с неба звук атакующих ракет – хотя кто его знает, каков он, этот звук, ведь за все эти годы ещё ни разу никто никого не атаковал. «Чёрт бы всё это побрал – и сирены, и тишину, и войну, и мир, и жизнь, и слёзы, и любовь», – бормотал Иванов, подходя к массивной двери.
Устроившись на своём обычном месте, он уже совсем успокоился. Достал из внутреннего кармана фляжку, открутил крышку, откашлялся, сказал «Ну, с рожденьецем!», выдохнул и сделал большой глоток. Тепло заструилось по горлу, пищеводу и дальше, к самому сердцу. Иванов закрыл флягу, спрятал её в карман, устроился поудобнее и заговорил:
– Дано: весь мир – игра. А другим – не дано.
IV. Тутань
Долгий, надрывный гудок заголосил над проливом. Казалось, он придал новый импульс волнам, рассекающим серую пелену воды, но так и не смог поколебать серую пелену воздуха. Дым из трубы смешивался с туманом в одну липкую тусклую взвесь. Круизный лайнер «Lagavulin of the Seas» медленно причаливал к станции «Речной Вокзал».
Пассажиры с вещами столпились у выхода, образовав еле живую очередь. Одни стояли в задумчивом ступоре, пытаясь понять, что же с ними происходит, другие оживлённо и бессмысленно переговарились со своими телефонами.
Чернышевского никто не встречал. Он предпочитал возвращаться в одиночестве, чтобы не растрачивать драгоценные мгновения перехода из «там» в «тут». Дома его, конечно, с нетерпением ждали, и он заранее предвкушал радость встречи – но всё же, всё же… Чернышевскому казалось, что его жизнь состоит из двух кусков: один – дома, другой – в путешествии. Все поездки у него склеивались в одно странствие, совершаемое одним и тем же человеком. А вот дома жил – и хорошо жил – другой. Можно даже пойти дальше и продположить, что в Чернышевском жило два разных человека… «Надо будет как-нибудь по свободе продолжить эту мысль», – подумал он. Корабль, похоже, пришвартовался, и очередь стала оживать.
Дойдя почти до трапа, Чернышевский в ужасе остановился. Сумка с подарками. Как он мог оставить её в каюте? Он прямо видел, как она стоит под столом, всеми забытая. Точнее, им забытая. Сзади напирали, и Чернышевский чуть было не поддался этой человеческой массе и не пошёл на выход, но всё-таки нашёл в себе силы воспротивиться стадному чувству и решительно развернулся.
Пробиваться сквозь выползающий поток гружённых пассажиров было не самым лёгким делом, учитывая что и его чемодан был отнюдь не самым маленьким. Чернышевскому почему-то вспомнилось, что при попадении в отбойное течение надо не пытаться плыть против него, а выбрать курс параллельно берегу, а там глядишь – и легче станет, и главное – не паниковать. В его условиях двигаться параллельно берегу было сложно, а вот всё остальное казалось вполне применимым. Поэтому он прислонился к стенке, расслабился, изобразил на лице безмятежную улыбку и стал ждать, что станет легче.
И ждать пришлось долго. С тех пор, как открыли большой Варяго-Греческий пролив, от «Речного вокзала» стали ходить большие лайнеры – что было, конечно, просто здорово, но в них, соответственно, и народу помещалось немало. Чернышевский никогда особой нелюбовью к народу не отличался, но сейчас ему начинало казаться, что их всех как-то уже многовато. Изредка попадались даже знакомые лица – и те, с которыми пересекался в поездке, и другие, смутно знакомые из другой жизни. Вот мимо прошла Наталья Андрейченко, за ней – Татьяна Толстая (и действительно, с ней было особенно трудно разминуться). За ними степенно прошествовала дама, очень напоминающая Голду Меир, а затем стали попадаться и совсем странные персонажи. Наконец, поток стал иссякать, в течении стали появляться пробелы, и Чернышевский подхватил свой чемодан и двинулся в сторону каюты.
Сумка стояла ровно так, как он помнил. При виде Чернышевского она перестала плакать и даже постаралась улыбнуться. Он подхватил её на руки, погладил, приладил на чемодан и повёз к выходу. На душе у него сделалось легко и спокойно. И – странное дело – вдруг сильно захотелось что-нибудь съесть. Поколебавшись, он решил сделать небольшой крюк и заглянуть в ресторан – быть может, там ещё что-нибудь осталось от завтрака.
Заглянув в зал, он увидел, что с раздаточных столов уже убрано почти всё – но всё же не всё. Оставив багаж у входа, Чернышевский нагрёб на тарелку разных сыров-колбасок, поискал хлеб – не нашёл, но были галеты – взял. Больше ничего разумного (доброго, вечного) не нашлось, но чай всё ещё был. Он направился к ближайшему столику, и тут из глубины зала ему кто-то помахал. Чернышевский присмотрелся. Двое мужчин в странных, чуть ли не средневековых одеждах, явно подзывали его к себе. «Уж не принимают ли меня за официанта?» – удивился он, но всё же направился к ним. Одного из мужчин он никогда в жизни не видел, другой же казался смутно знакомым. Подойдя ближе, он понял, что тот – вылитый…
– Шекспир, – представился Шекспир.
– Чернышевский, – ответил Чернышевский.
– А я Никколо… – начал незнакомец.
– Паганини? – подхватил Чернышевский. Тот скривился:
– Отнюдь. Никколо Макиавелли, к вашим услугам.
– Ого… – пробормотал Чернышевский. – В смысле, очень приятно.
– В самом деле? – Макиавелли поднял брови.
– Да вы присаживайтесь, – поспешил вмешаться Шекспир. Чернышевский поставил свою посуду на стол и сел на краешек стула. Есть в одиночку ему показалось неловким, но в руках обоих его собеседников вдруг оказались чашки, и он с облегчением взялся за свою.
– Ешьте-ешьте, – сказал Шекспир. – У вас не так много времени.
Но Чернышевскому было уже как-то не до еды.
– Скажите, – спросил он, – вы действительно сочинили эти пьесы?
– Пьесы пишутся на небесах, – торжественно ответил Шекспир, – а мы их только воспроизводим, в меру наших скромных сил.
– А сонеты?
– Подумаешь, сонеты, – отмахнулся Шекспир. – Вот у меня был дядя…
– Прошу прощения, – перебил беседу Макиавелли, – но вам, Вильям, пора.
– Куда пора? – опешил Чернышевский.
– Туда-туда, – меланхолично проговорил Шекспир, – я ведь тут сегодня по ошибке. Это не мой день.
– А где же вы сегодня должны быть?
– Там, – ответил Шекспир, махнул рукой куда-то в сторону и исчез.
Чернышевский ошеломлённо посмотрел на Макиавелли.
– Не обращайте внимания, – невозмутимо сказал тот, – и допивайте ваш чай. У вас действительно немного времени, лайнер скоро отплывает.
– А может, – нерешительно начал Чернышевский, – может, мне здесь остаться?
– Нет, не может, – отрезал Макиавелли. – Ваше время время ещё не пришло за вами. Ваше место – тут.
Он махнул рукой в сторону окна, из которого был виден знакомый причал, где под надписью «Речной Вокзал» красовалось новое название: «Тутань».
– А теперь, пожалуйста, с вещами на выход, – почти ласково сказал Макиавелли и похлопал Чернышевского по спине.
V. Фаталисты-морганисты
Читатель, добравшийся до этой части нашего повествования (если таковой найдётся, а он наверняка найдётся, если хорошо поискать, знать бы только – где), наверное, будет недоумевать, есть ли у наших героев что-то общее, что позволило впихнуть их чохом в один, как мы договорились, роман (что поделаешь, некоторые романы оказываются очень быстротечными). Здесь можно было бы пуститься в спекуляции, выискивая в расказанных историях второе или третье дно – будто бы, когда идёшь ко дну, наличие ещё второго или третьего является большим утешением. Можно было бы оперировать имеющимся якобы знанием о нитях, связывающих героев за пределами текста, но они и так оказываются связаннными по рукам и ногам сплетёнными нами кружевами. Наконец, можно было бы перенести смысловое ударение в названии нашего романа на слово «времени», объявив героев всего лишь различными его гранями. Однако выставлять наше время чем-то трёхгранным наподобие штыка (и приравненного к нему пера) нам кажется безответсвенным упрощением и опошлением, и для создания более адекватной картинки нам потребовалось бы ввести новых героев, а на это у нас нет времени.
К счастью, все эти манипуляции совершенно излишни, поскольку даже невооружённым и не очень опасным глазом легко увидеть то, что объединяет наших героев в рассказанных историях. И не только то, что описываемые события им пришлось пережить в компании случайно попавшихся соднерождевцев, которые – сколь бы великими они ни были – не в силах заменить тех/то, кого/что они заменить не могут. Нет, это наблюдение столь поверхностно, что мы смело можем им пренебречь, а вместо этого указать на куда более существенную деталь – а именно, что ни одному из наших героев так и не удалось поесть. Что, конечно, не есть хорошо, но хорошо не есть – совсем плохо. Поэтому мы, пользуясь присвоенным нами правом кроить историю по собственному разумению, решаем исправить эту несправедливость и, наконец, накормить наших героев, чего бы это нам ни стоило. И, конечно, сделаем это одним разом, за одним столом, иначе мы тут совсем забяшемся. А для этого попробуем сначала свести их вместе.
Давайте представим: идёт себе по улице Фрунзе и видит на углу Иванова и Чернышевского. «Хм», – говорит Фрунзе, – а не подойти ли мне к ним?» «Подойти-подойти», – отвечаем мы ему, а сами дёргаем тех двоих, мол, вот подходящий персонаж, третьим будет. Так встреча и происходит, а дальше всё идет как по писаному, тем более что писано это нами же. В частности – а может, даже в главном – придётся нашим героям пойти поесть, хотят они или не хотят – а они хотят.
«Не пойти ли нам чего-нибудь откушать?» – задумчиво спрашивает Чернышевский. «Всенепременно, – отвечает Иванов, – и я даже знаю куда», а Фрунзе лишь согласно кивает головой (а интересно, чем ещё можно кивать). И они идут туда, куда мы их ведём, и думают, что сами выбирают свою дорогу, и что при этом от судьбы не уйдёшь, и что путь их долог и светел, и что в конце их ждёт чудо небывалое.
И мы тоже так думаем и посему не будем им мешать, пусть наши герои устраиваются за столом поудобнее и выбирают, что их душе угодно. И пусть всё будет хорошо.
Март-апрель 2018 года